Где ты, рыжая?..

Стоял в далекой уральской деревеньке Дом. Он был такой старый, что даже не помнил, когда появился на свет. Но, зато, очень хорошо помнил, каким новым и красивым был когда-то. Как отливали желтизной свежеструганные бревна-стены, как пахло от них древесиной на всю улицу, а по срезу бревна тягуче, медленно-медленно ползла янтарная, прозрачная капелька смолы. Дом помнил, что кто-то из строителей сказал: "Смотри, сосна плачет. Это к счастью. Значит, будет в доме радость ".

Дом помнил и свою первую хозяйку – Марусю. Помнил, как однажды летом она поселилась в нем, сразу став любимицей. Помнил, как на рассвете раскрывала его веки-ставни. И окна-глаза восхищенно наблюдали за восходом солнца, когда огненный красный шар лениво выкатывался из-за косогора и расплывался на полнеба, отражаясь в стеклах. Дом жмурился, прикрываясь ажурными шторками. Как весело они раскачивались от порывов легкого утреннего ветерка, когда его Маруся с улыбкой, сладко потягиваясь, распахивала оконные створки навстречу очередному нарождающемуся дню.

Дом ценил Марусю. Она была красивая, ядреная, с ямочками на румяных щеках. Рыжая коса ниже пояса. На висках веселые кудряшки... Каждое утро, прежде чем, соскочив с кровати, босиком подбежать к окну, Маруся, сладко потягиваясь, говорила: "Здравствуй, Дом! Вот я и проснулась. Как хорошо спалось! Мне снился цветной сон. Я люблю тебя, мой Дом". Дом отвечал любимице поскрипыванием половиц и петель входной двери. Маруся звонко счастливо смеялась и бралась за работу. Как усердно и в то же время нежно скребла она стены и пол, как бережно мыла их прохладной колодезной водой…

Помнил Дом и зимние деньки, когда его рыжая, проснувшись студеным утром, решительно откидывала теплое одеяло и, поеживаясь от прохлады, бежала к умывальнику. Остывшая за ночь вода обжигала лицо и руки, но Маруся лишь звонко смеялась и утиралась пушистым полотенцем. «Привет, мой Дом! Сейчас я тебя согрею…»,- говорила она и топила печь. Дрова игриво потрескивали в печном пузе, шаяли, плевались яркими искорками. Дом очень боялся огня, а печь, словно догадываясь об этом, пугала: "У.. у.. х, как пыхну...у…".

Дом жалел свою рыжую, ведь он часто слышал, как проходившие мимо люди, глядя на его окна и вздыхая, тихо переговаривались:

- Жалко Марусю, сиротка.

- Да, одной ох и трудно ей. И по дому, и на ферме…

… "Когда же все это было? - вспоминал Дом, – Э… аккурат перед войной! А потом…».

Все произошло стремительно. Маруся, его добрая, рыжая красавица-хлопотунья, собралась пойти на фронт. Она так и сказала пришедшему к ней председателю, в Дом тем последним памятным вечером.

- Куда ты, дуреха? Ишь чего вздумала - в добровольцы, на войну. Тута-то кому работать? – нервно сминая в мозолистых руках папиросу, тихо, надеясь, что послушается, уговаривал её председатель.

- Не могу я иначе, Егорыч, не могу,- отвечала Маруся, укладывая рюкзак.

А следующим утром, сказав на прощание: «Пока, мой Дом. Я вернусь. Жди», - она ушла.

Дом ждал. И тосковал. Он рассказывал об этой своей боли печке шорохами, шелестами чего-то, что жило в нем своей тихой, неприметной жизнью. А печь, наверное, в знак сочувствия, выла в трубу. Впрочем, и не печь это вовсе, а ветер. Печь уж некому топить было...

Деревня как-то состарилась за войну. Постарел и Дом. У него уже не было возможности радоваться восходящему солнцу. Окна заколотили. Не поскрипывала приветливо и входная дверь. Ее тоже забили большущими гвоздями. Ему было больно, но Дом терпел. Он ждал. Ждал свою рыжую.

... Когда закончилась война? Ах, да, весной, в мае. Дом помнил этот май. Теплый, в снегу цветущих слив, яблонь и вишен. Солнце как-то по-особому грело в тот памятный день, который Дом ни за что не забудет. Он почувствовал всеми своими бревнышками радость, когда из его тела вытаскивали гвозди, сдерживающие от беготни туда-сюда входную дверь. Волновалась его деревянная душа, когда отрывали доски, крест-накрест пересекающие окна-глаза и на легком весеннем ветерке захлопали освободившиеся веки-ставни.

И, вот, однажды…

Дом затрепетал, заслышав шаги. Но… Вошла не его Маруся. Пришли Матвеевна и Кузьминична – соседские старушки. Еще с Первой мировой войны куковали они свой век вдвоем, оставшись без мужей, сложивших головы на поле брани. Маруся часто приглашала соседушек к себе. То чайком их потчевала, то бубликом...

А теперь женщины стояли посреди комнаты, рассеянно озираясь по сторонам. Кузьминична подошла к печи.

- Помнишь, Дуся, как Марусенька здесь хлопотала? - и заплакала.

"Почему она плачет?"- подумал тогда Дом. Он помнил, как больно ударила его в половицу маленькая горькая слезинка.

- Сообщили, мол, в разведке сучилось… Это ж надо, в разведке…

Выходит, девонька-то наша в самое пекло отправилась…

- Выходит…

- А Федора помнишь? Любовь у них с Марусенькой была. Пожениться хотели. В тридцать восьмом его в армию призвали. Она ждала… Так и не свиделись…

- Запамятовала ты, Матвеевна. Маруся ведь нам писала с фронта, что они под Сталинградом встретились, - тихо отозвалась Кузьминична.

- И правда, запамятовала. Только ведь, мать-то Федина в сорок четвертом похоронку на него получила… Вот… Не сложилось у них. Судьбина…

- Эх, девочка наша дорогая, - вновь запричитала Матвеевна, - Как же не убереглась-то ты, милая. Как же?…

Неожиданно завыла, вдохнув холодного воздуха, печная труба. Старушки прижались с двух сторон к печи щеками, мокрыми от слез, погладили кирпичи морщинистыми ладонями.

- Кто ж теперь здесь жить будет, - то ли спросила, то ли ответила сама себе Кузьминична.

- В правлении решат… Идем, подруга,- горько всхлипнув, прошептала Матвеевна.

Старушки постояли еще немного и ушли.

Дом остро ощутил: произошло страшное, но…

«Как они сказали, Матвеевна с Кузьминичной? Не убереглась… Кто? Моя Маруся? Не верю!», - уже громко скрипел он освободившимися от ржавых гвоздей веками-ставнями. «Не верю!», - яростно хлопал Дом входной дверью, мотавшейся на ветру на проржавевших за военное лихолетье петлях. «Где ты, рыжая? Вернешься! Моя Маруся вернется! Обещала!», - решил Дом.

Он все еще крепко стоял на уже постаревшем фундаменте и упорно ждал её, пристально вглядываясь своими окнами-глазами в пыльную дорогу, убегающую за горизонт.

Шло время. Один год сменял другой, а Дом все верил, что его Маруся просто задерживается и тоскует по нему так же, как он по ней… Верил, верил, верил… Ждал, ждал, ждал…

И случился как-то в жизни Дома счастливый день, когда ему показалось, что она - его рыжая вернулась. Мягкая нежная рука ранним осенним утром потянула входную дверь за облезшую деревянную витую ручку. Прикосновение показалось Дому знакомым, как и быстрые, легкие шаги по соскучившемуся по Марусиному скребку полу. Дом замер. «Неужели?»… Он ошибся. И заскрипел от досады старыми половицами, одна из которых, вдруг подломилась под чужими ногами.

Незнакомая белокурая девушка ойкнула и остановилась у печи, схватившись ладошками за давно небеленый ее бок, а потом, быстро отряхнув их одну об другую, тихо сказала:
- Пожалуй, откажусь. Здесь как-то… неуютно.

Она всего только на минуту задержалась и стремительно ушла. А Дом еще долго недоумевал, почему принял эту нежданную гостью за свою рыжую, свою Марусю. Понял: рука, открывшая входную дверь, была такой же бережной…

«Ох-хо-хо…о…»,- заскрипела, после ухода незнакомки входная дверь. И этот скрип был совсем не таким, как всегда. «Ух..х.. пых…н…у…» - уже как-то иначе, чем раньше, прошипела в трубу печь. Больно хлопнули на ветру створки одного из окон-глаз, разбив на мелкие осколки тусклые стекла… Все, вдруг, в единый миг, стало для него бесцветным: небо, деревья, ромашки во дворе... И Дом неожиданно понял: его Маруси больше нет. Никогда она не придет. Никогда уже не засмеется. Никогда не скажет: "Я вернулась. Здравствуй, мой Дом". Никогда…

Он сразу изменился. Опустил плечи-стены, покосился, почернел. Кто-то еще жил в нем. Кто? Почему? По какому праву? Дом смутно помнил об этом. Он отчаялся, ведь уже никого не ждал. А однажды услышал, как мужской голос сказал:

- Пора вам, Микола, халупу эту сносить. Правление твоему семейству новое жилье дает...

"Это обо мне,- понял Дом,- Это я халупа. Ну и ладно. И то, правда, стар я. Пора и честь знать - ждать-то некого…". Дом тихо хлопнул входной дверью, скрипнул половицами, печь пыхнула на них сажей и тихо провыла в трубу: «Вс..ё…ё…».

... Дом снесли. Отчего-то на его месте ничего не построили. А через год, на рассвете, когда ленивый огненный, кроваво-красный солнечный шар медленно выползал из-за косогора, на пустыре, где до сих пор валялась одинокая, когда-то приветливо поскрипывающая входная дверь, появилась красавица. Рыжеволосая, с ямочками на щеках. Только не улыбалась она, а плакала. И слезы капали не на землю, а на ее раскрытую ладонь, где поблескивала в пока слабых солнечных лучиках Звезда Героя.

И сквозь слезы она тихо прошептала: "Мама, я приехала сюда, как обещала. Я здесь, мама, здесь. И я говорю: здравствуй, Дом!".